Журнал "Опустошитель" | Вера Крачек. Безболезненные уколы

Брат продолжает выделываться – он дергает конечностями, почесывается торчком, бросает сигареты одну за другой в разные стороны, не докуривая. Под ногами – нагретый, взрывоопасный торф, хрустящие пучки болотных растений, матовые и очень длинные еловые иголки, которые мы жуем целыми охапками, чтобы в нас по приходу домой не распознали табак. В рюкзаке. Не видела, чтобы ты его туда засовывал. Конечно, потому что ты должна была это сделать.

Мальчик оборачивается, удивление как повод отдышаться. На порозовевшем лице проступают бледно-голубые пятна. Хочешь сказать, ты его потеряла? Нет, конечно же нет, я кинула его в дерево, а ты должен был вытащить из ствола и забрать. Ты пошел отливать, я сказала, что метну в тебя нож, если ты будешь делать это так близко от меня, и метнула. Брат сморщился. Ты вчера кидала в меня кошку и промахнулась, я и представить не мог, что ты решишься вытворять такое с ножом. Я пожимаю плечами. Мы оба одеты в мешковатые джинсы и ветровки, которые нам сильно велики, – коричневую и синюю. У меня в руке пакет с небольшим количеством грибов. У брата – поводок от отцовского ротвейлера и рюкзак на спине. Мы очень похожи, примерно одного роста. Нам 13 и 14 лет.

Однажды мы всей семьей отдыхали в поселке-санатории, через который криво изгибалась река. Мы, как и все остальные в округе, занимали небольшой коттедж, но наш находился в некотором отдалении, у самого леса и ближе всего к воде. Как-то вечером отец, окруженный насекомыми родственников, свински напивается в местном ресторане. Уже в самом конце застолья он отвешивает что-то глупое и непристойное в отношении персоны своего брата и персоны его жены. Но все это так старо, что никто не реагирует, как и на последующее предложение отца о ночном заплыве. Он отправляется на реку один.

Я слышу, как он заходит в домик; сшибает предметы, что-то напевает и обругивает отсутствующих, захватывает полотенце. Когда я выхожу на балкон, он, оттеняя закат багровой физиономией, уже стягивает одежду у берега. В прошлые годы в том же самом месте и времени я наблюдала, как он с разбега мчится в воду, скрывается в ней и через несколько секунд всплывает. Он хохочет довольно громко, выкрикивая, что не может утонуть, как бы ни старался, вода его не берет.[1]

О репродуктивном органе отца у меня осталось лишь одно воспоминание: только что преодолев младенческий возраст, я случайно попадаю в очень темную, залитую тусклым бордовым светом комнату. Она очень маленькая, но потолок столь высок, что я его не вижу, и мне кажется, что я нахожусь внутри пирамиды. Секунду назад я бежала по залитому желтым светом коридору, переполняясь жизнью и радостью; теперь все это провалилось куда-то вниз, утекло через сияющее отверстие позади меня, сократившееся до неразличимой щели. Грудь сдавило тяжелым, удушливым движением внутрь, я потеряла голос и поняла, что совершила чудовищную ошибку. Это было первое осознание того, как это возможно – оступиться случайно и уничтожить все. В верхней части кошмара я различаю его голову, она оборачивается ко мне, страшная и омерзительно чужая. Тесная, настойчивая пустота комнатки вздрагивает, источник света на мгновение становится алым и тухнет уже навсегда. Я ощущаю, как пространство вокруг меня заполняется тяжелыми кольцами чьих-то щупалец, они медленно растут и извиваются, заполняя эту пустоту.

Возможно потому, что повторения лишь оттеняют инцидент. Отец необычно долго смотрит вперед на воду, он держит руки на бедрах, там, где начинается низ его тела, покрытый шерстью. Я коротаю время – разглядываю свои ноги, выше колен к загорелой коже липнут детские штанишки. Ладони, сжимающие перила балкона, обгрызенные ногти в заусенцах. Ладони в сыпи потницы. Отец хватает меня за руку, подносит ее к глазам и кричит, что никогда не видел ничего более гадкого, что меня следовало бы отправить в клинику неврозов, но это будет бесполезная для семьи трата. Он сует ее под нос своей жене, та кривится. На ее месте может оказаться кто угодно. Я могу представлять на ее месте самых разных людей, их лицо, запах, который вырывается у них изо рта. И так до бесконечности – за обедом, в машине, на прогулке. Мне стыдно, я ношу в кармане носовой платок, раз в четверть часа остервенело тру эти ладони, от чего они только воспаляются, сыпь краснеет и чешется, и пота становится еще больше. Это продолжается всю бесконечность.

Однажды моя мать, четвертая, бежала за тремя – велосипедом, мной, что оседлала его, еле дотягиваясь мысками до педалей, и отцом. Барахтаясь в предобморочном ужасе, я была не способна держать равновесие и все время заваливалась в сторону, а он толкал нас вперед, подхватывая при падении и отвешивая удары – мне рукой, велосипеду ногой.

У тонкой, почти прозрачной матери были кудрявые светлые волосы и невероятный орлиный нос. Она держала руки в задних карманах рваных, голубых джинсов, растянутая майка оголяла плечо. В какой-то момент она опередила нас и сказала, что представление ей наскучило. Не хочу ли я уйти с ней? Вместо ответа я протянула к ней руки, громко, с завываниями разрыдавшись. Отец завопил – ты, - он назвал ее имя, - делаешь большую ошибку. Вот увидишь, из нее вообще ничего не получится! Улыбаясь, мама стащила меня с сиденья. И ты, - взревел он, - тоже делаешь ошибку и еще пожалеешь. Он швырнул только что купленный велосипед в кювет и быстро пошел. Мое мучение тут же утащили мальчишки, видимо, с удовольствием наблюдавшие сцену. Таким образом, нас опять стало трое.

Родителю следует с ранних лет прививать ребенку комплекс неполноценности, чувство зависимости и эстетику раба. Это в разы увеличивает шансы оставить его при себе, бессмысленного и податливого. Это не требует усилий – общее правило – чтобы сделать нечто плохое, можно не делать вообще ничего. Надо лишь экспериментировать, то есть совершать соответствующее человеческой природе. Исполняйте желания и не скрывайте раздражения – если дитя бежит, то это было неизбежно с самого начала.

Моему отцу нравилось причинять боль. Он обожал быть тем, кем был – заведующим отделением в поликлинике, но его призванием была, бесспорно, профессия санитара, желательно в обстоятельствах чрезвычайного положения, простого санитара с жизнерадостным лицом и человеческим мясом под ногтями. Все наши синяки и ссадины он ощупывал долго, словно медитируя; он давил пальцами на больное место, сжимал по краям, чтобы почувствовать изменения глубоко под кожей. Если рана была открытая, он долго-долго прижигал ее спиртом, так, что саднить начинала не только непосредственно пораженная поверхность, но и в целом кисть руки, голень, колено, голова и т.д. Он любил рассматривать наши глазные яблоки, растягивая веки на несколько минут, зимой растирать наши носы до тех пор, пока вопли не начинали привлекать внимание прохожих. Поговаривали, что в том месте, где он работал, за безболезненные уколы в сустав брали круглую сумму, которую, однако, выкладывали практически все пациенты – но мой бескорыстный отец отказывался от нее даже в самые голодные дни.[2]

Как же мне теперь собирать грибы? Ерунда, лучше придумай, что скажешь отцу про нож. Скажу, как есть, забыла его в стволе сосны. А он спросит – почему же вы не стали искать его, уродцы? Допустим, ответим, что его украли, украла обезумевшая от укуса гадюки старушка, их тут много, и змей много, и первые постоянно собирают бруснику, густо растущую у самой земли. У старушек толстые синие ноги с гладкой натянутой кожей, они чуть не лопаются, и тут две маленькие дырочки, через которые тут же испаряется все разумное. Превратившись в напуганное животное, старушонка бежит по человеческому, нашему, следу и находит нож в дереве, рядом с которым писал кудрявый мальчик. Она хватает клинок и пытается вырезать укушенное место, может, она попыталась отсосать яд, но не смогла дотянутся губами до лодыжки. Острие блестит, и дырочек становится больше. Наконец, она понимает, что сопротивление бесполезно, и уползает подыхать в бурелом, как самый благородный зверек. Мы, конечно, находим нож, но он покрыт кровью и ядом…

Разговаривая подобным образом, мы заходим все дальше. И вот, преодолев чащу, мы у сети искусственных водоемов, что вырыты для сельскохозяйственных целей, но давно не используются по назначению. Они успели покрыться ряской, всевозможными водорослями, деревьями и кустарниками по краям, обзавестись своей рыбой и утопленниками. На узком перешейке между двумя такими озерами брат разводит костер – мы взяли с собой немного сосисок. Несмотря на то, что тем обсуждения много, в беседе отчего-то все время всплывает нож. Его образ соединяется с мыслями и воспоминаниями о наказании, в нашем воображении плывут сцены прямого и естественного насилия над братом, извращенно-экстатического издевательства надо мной. И ведь сейчас достанется мне, не сомневайся, именно мне! – не унимается брат.

В какой-то момент я разбегаюсь и прыгаю в озеро.

Спустя «возмутительно» долгое время отец купил собственный дом на территории охраняемого городка небольших собственных домов. У всех них были черепичные крыши, парковки для двух автомобилей, задний двор, лужайки у входной двери и невидимые хозяева с перекошенными лицами. Было там и многое другое вроде продуктового магазина, свежевыстроенной церкви, высокого забора по периметру и вооруженных охранников, патрулирующих территорию.

Для того чтобы попасть к отцу, надо было воспользоваться метро, затем автобусом, затем немного пройти и позвонить у въезда в городок, чтобы охранник, сидящий в застекленной будке, позволил попасть внутрь. Стоял невыносимо жаркий июльский день, и я видела, как он сидит в этом прозрачном помещении с высунутым языком и дышит очень часто. Когда я подошла, охранник резко мотнул головой, и лишь затем одобрительно поднял руку.

Мачеха открывает дверь с каменным лицом, не здороваясь. Шагнув за порог, я сразу чувствую запах мочи, необычно терпкий, но это тут же проясняется: дальше по коридору в желтоватой луже лежит молодой самец ротвейлера, он скулит и слабо подергивает лапами. На кухне за столом расположился отец, перед ним медицинский чемодан с металлическими инструментами, пузырьками и прочим, он вдевает нитку в длинную, крючкообразную иглу. Напротив него сидит мой маленький толстый брат, его рука залита кровью. Я вижу на ней что-то белое – из тех мест, где побывали клыки щенка, вывалилась часть подкожного жира. Теперь ей предстоит вернуться обратно. Мальчик трясется, зажимая рот здоровой рукой.

Я поднимаюсь на второй этаж, прямо бегу по лестнице, включаю компьютер, спешно надеваю большие наушники закрытого типа, в которых уже звучит шепелявый шелест моих мозгов.

Я долгое время не понимала, зачем необходимо столь ясное, безупречно отыгранное разделение меня и брата. По сути, мы были одним и тем же – голодным, снующим повсюду телом, чье близкое присутствие отцу физически необходимо. Брат полагал, возможно, и до сих пор он считает так, что делалось это для взращивания нашей вражды – и действительно, для его унижения не требовалось почти ничего, а многое приобреталось специально: плетки, боксерские перчатки, даже алкоголь, которым отец угощал его, а затем наказывал в воспитательных целях, чтобы избавить от наследственной склонности к пагубному пойлу. При этом он мог тут же подлить мне еще полстакана, объясняя, что ему приятна моя компания, а также отсутствие в моих глазах болезненного блеска.

За всеми этими играми брату не всегда удавалось разглядеть то, что связывает с отцом меня.

Когда я захожу в комнату, он сидит на диване и пытается сколотить что-то вроде небольшого комода. Отец очень сосредоточен, мне кажется, что это началось с моим появлением. Что у тебя там? – спрашивает он, не поворачиваясь. Происходящее в его маленькой предыдущей квартире. В комнате, где в то время спит мой брат, а порой и я, пишет диссертацию отец, лежит старый ротвейлер и две кошки, располагается гардероб новой жены отца и большая часть других вещей. У меня на ноге гематома. Как же ты ее заработала? Ударила девочку, попала голенью в ее локоть. Ну садись. Он медленно закручивает шуруп, по-прежнему не глядя на меня. Я сажусь на край дивана. Ближе, чего ты боишься. Сейчас я закончу здесь и посмотрю тебя. В столбах солнечного света носится пыль и кошачья шерсть. С потолка свисает турник, на котором отец подтягивается. Пустого места здесь почти нет. С его лба катятся соленые капли. Так как, говоришь, это вышло? Обычно вышло, - непонятно зачем отвечаю я, - просто ударила девочку ногой по спине и задела локоть. Я смотрю на свою ногу. Под натянутой кожей видны пузыри с какой-то жидкостью, я не знаю, кровь это или нет. Почти все… – произносит он, выдыхая. А где, ты говоришь, это происходило? На ул… Отец взмахивает молотком, чтобы завершить дело. Удар с треском обрушивается на конструкцию, от нее с силой отлетает массивная створка ДСП и бьет меня по той самой ноге. Молоток летит в сторону; отец хватает меня за плечи, я почему-то вытянулась и тоже стала похожа на доску.[3]

Наконец, он заходит в воду. Сначала гораздо скромнее, чем обычно, ведь сейчас он не видит и не догадывается, что за ним наблюдают. Тем не менее, сделав пару шагов, ускоряется, тело хлопает о тело и разносит брызги по темно-коричневой глади реки.

В том районе, где раньше жил отец, было два небольших лесопарка. Один из них был ближе, тише, чище и вообще как-то красивей, чем второй, но гулять мы ходили только в этот последний, потому что вдоль первого проходила бетонная стена, за которым находилось кладбище. Там можно было пробежать пятнадцать минут с собакой в будние дни, не более того. Потому что отец не любил кладбище, оно навевало на него уныние и слабость. Он терпеть не мог вещей и разговоров, связанных со смертью, а при просмотре фильма или передачи о войне мог и вовсе разрыдаться.

Поэтому мы шагаем по пыльной выжженной траве второго парка, слушаем шум автомобилей и смотрим под ноги. Впереди идет отец, у него на плечах сидит совсем маленький брат. Мы с братом побольше идем немного позади них, болтаем и смеемся.

Он оступается о железный прут, торчащий из земли. Дети останавливаются в смиренном молчании, затаив дыхание, осознавая вполне всю торжественность момента. И вот тяжелая туша отца зависает на мгновение и растягивается в плоской горизонтали, издав гулкий и слишком телесный звук. У самой земли от его головы отделился сын – с крякающим ударом тот упал и тут же застонал так резко, что мы невольно переглянулись с невозможной мыслью в глазах: а вдруг он?.. А вдруг они оба?.. Но отец вскакивает и бросается к нам, он вполне здоров. Судя по раскатистым воплям ребенка, он тоже. Отец хватает моего брата за шиворот одной рукой, другой отпихивает меня. Разумеется, мы должны были идти впереди, подонки, неужели это было не ясно? Ведь он должен следить за нами ежеминутно, черт знает что может произойти на краю города в это время суток с двумя подростками. Твари, из-за нас он обернулся и не заметил этого дрянного прута! Так он кричал еще достаточно долго, избивая брата и глядя на меня. На его правой щеке кровоточила небольшая рана, видимо, от бутылочного осколка.

И вот, только лишь набрав скорость и замахнувшись руками, чтобы нырнуть в первый раз, он вдруг останавливается и проваливается так, что на поверхности остается его лысеющий затылок. Сделав несколько движений руками, ему удается всплыть до такой степени, чтобы вытащить нос из воды. С невероятным усилием и, по всей видимости, сильной болью в застрявшей ноге ему удается подняться еще немного и выкрикнуть «на помощь!» – всего за секунду. Призыв тут же глушится бурлящими вокруг его физиономии пузырями, тонет в музыке двух расположенных неподалеку кафе. На него можно обратить внимание с той же вероятностью, как и на падающую в мох пластиковую бутылку, пьяный вопль за околицей, застывший в ряске утиный лепет.

Идиотка! Хохоча, я выползаю из озера по другую сторону перешейка и бросаюсь на спину брата. Все это время он звал меня с берега; пес плавал вокруг и тоже не мог смекнуть, что я всего лишь воспользовалась предусмотренным примерно для таких же нужд каналом, чтобы попасть в другое, следующее озеро. Канал сильно зарос и совершенно неразличим, конечно, если не догадываться, что он есть. Пара подобных маневров, и я закольцовываю эпизод, словно та змея, что кусает себя за хвост. Но, в отличие от нее, я даю решение: помнишь, на прошлой неделе я порезала ногу, и отец сначала очень злился, а потом я позволила ему зашить царапину? Теперь я приду вот так, мокрая до нитки, а зашивать-прижигать нечего. Представляешь, в какой он будет ярости? Из мира исчезнешь и нож, и ты сам, на долгие счастливые дни.

Мальчик бросается ко мне в объятия, и мы падаем на землю. Пес тут же подбегает к нам и начинает лаять – расстроенный моим исчезновением, теперь он будет нервным еще несколько часов. Я все же скидываю с себя брата – он может промокнуть от прикосновений ко мне, и тогда уловка не сработает. Раззадоренные любопытством и своеобразием нашего душевного родства, мы почти бежим обратно.

На лужайке возле дома мы останавливаемся – из-за угла дома вытекает фигура отца, он делал что-то в саду, теперь его колени и руки в рабочих перчатках перепачканы почвой. Разгоряченный физическим трудом, он расстегнул куртку, под ней у него брюхо, нависающее над ширинкой, обтянутое красной, во влажных пятнах, тканью футболки. От быстрой ходьбы, тяжести мокрой одежды и этой красноты у меня начинает рябить в глазах. Фокус нарушается, а обоняние, напротив, усиливается – я чувствую все, будто это происходит у меня на языке: отец (снова пот, газон, яблоки) бьет брата по челюсти, тот падает лицом в землю (снова земля, кровь). Второй заход, он пытается поднять моего брата, мальчик подгибает ноги, не желая оказываться с ним на одном уровне, закрывает руками голову. Это еще больше раззадоривает отца, тот бьет его ладонью, стараясь попасть по лицу. Откуда-то появляется еще один персонаж (женский запах): кажется, он прибегает с возмущенными криками, в это время я уже сползаю спиной то ли по стене дома, то ли по двери машины, шум в ушах глушит не только звуки, но и картинки. Смотри, этот уродец толкнул ее в воду, – объясняет наш отец.

Для него все закончилось тем поздним летом. Второй брат заметно вырос; я приехала на дачу в основном ради первого и по его просьбе. Он объяснил это тем, что у нас совсем не хватает времени, чтобы побыть вдвоем, здесь же будет столько всего нашего сразу на несколько дней – лес, озера, гремящие по корявой дороге велосипеды. Хотя, мне кажется, по отцу он соскучился больше, насытиться им и было его основной целью.

Разумеется, с его стороны не было и намека на грубость, тем более что в доме кроме нас гостили другие родственники. Предел расторопной любезности – отец загоняет машину брата в гараж, брат тащит его ночью до кровати. К счастью то, что нужно, все же произошло, на знаменитых водоемах с каналами, куда на следующее по приезду утро в невыносимую рань мы отправились за рыбой. Никто не проспал, и год выдался не самый плохой, в общем, все ожидали хорошего улова и отсутствия пригодных для скандалов пауз. Остановившись у озера, мы надували лодки, готовили спиннинги, делились опытом. Брат попросил отца подержать подходящую ему крупную блесну всего секунду и, резко отвернувшись, дернул за леску.

Дальше было невообразимое. Отец крикнул «Ай» и согнулся пополам; брат бросился к нему, схватил увеченную руку. Отец послушно протянул ее, поддерживая другой в области локтя. Их тут же окружили участливые насекомые родственников, поэтому я какое-то время ничего не видела.

Повреждение оказалось серьезным – рваная рана, позже начался сепсис. Отец не говорил о произошедшем и просил, чтобы другие не упоминали о столь неприятном и даже позорном несчастном случае. Брат все время крутился у него с рассказами о работе, девушках, автомобилях, предлагал помочь в саду.

Буквально через несколько дней отец возжелал еще одной рыбалки, в конце концов, не всей же семье скучать и лишаться угощения из-за его проблем. Мы едем: снова – душевные разговоры, пропасть еды. Уже перед спуском на воду отец просит брата помочь ему закрепить леску на спиннинге. Подержи блесну, – просит он, располагая петли на снасти. Брат беззвучно хохочет и кладет ее на ладошку. Пока мы едем в районный центр для того, чтобы вытащить крючок из его руки, он несколько раз повторяет слово «старик». Я, конечно, думаю, дело вовсе не в старости.[4]

Отец снова рванулся к поверхности, со всхлипом ухватил немного воздуха и нырнул. По всей видимости – зря, отдышаться после в таком положении невозможно, надо было экономить кислород. Теперь того, что можно вдохнуть у поверхности, не хватает, его качает из стороны в сторону, вода попадает в желудок и легкие, заливает глаза. Сердце – отбойный молоток пытается реанимировать немеющие конечности, но это ненадолго. Во что бы то ни было не прекращать двигать руками, чтобы оставаться в вертикальном положении и дышать носом. Он ныряет еще раз, становится только хуже. Но сейчас его физиономия обращена к коттеджу, и сквозь мигающую пелену он видит балкон и меня, я в белом, я смотрю на него с неразличимой улыбкой.

Это продолжается еще минуты две, потом нога выскальзывает из капкана. Шатаясь и постанывая, как подстреленный медведь, он вываливается на берег. Тут же встает, пока он встает, я все еще здесь. Мы уходим синхронно: я – спать в свою комнату, он – в свою.

Около десяти утра мы собираемся на завтрак. Ночь по обыкновению очищает, женщины ведут себя и говорят так, будто давно не виделись, мужчины в свежих футболках планируют досуг на день – теннис, байдарки, лошади. Отец выглядит довольным, никакого похмелья, а вы провоняли табаком и не выспались, дуралеи, для чего было сидеть в баре до часа ночи, все равно вам не о чем говорить друг с другом. Ого, а что с твоей ногой? Жена отца верещит, что вчера в спальне он разбил бутылку и порезался, да, они действительно ее разбили, я слышала, часа через два после того, как мы с братом заснули.

Отец садится во главе стола, он не будет чертову овсяную кашу, принесите ему омлет, ведь есть же он у вас. Я подбегаю и сажусь к нему на колено. Могу ли я покататься сегодня с тобой на лодке, папа? Он целует меня в лоб. Ты уверена? Это долгое путешествие, ты устанешь и будешь ныть.

Я клянусь что нет, ни за что и что бы там ни было, я просто хочу тоже, хочу быть рядом, как я могу быть в другом месте, когда все, о чем я думаю, получается у него так здорово.

Примечания

[1] Однажды я зашел в ванную, где купались Алекс Керви с отцом. Алекс с Александром Михайловичем лежали валетом, уставившись друг на друга, и молчали. Оба моментально заинтересовались мною и стали демонстрировать потрескавшиеся пятки, которые специально вытащили из воды.

Я сказал, что у меня с собой отличное средство – мазь "Морской волк" - как раз от трещин на пятках. Но пожертвовать эту мазь, увы, я не смогу, потому что сам страдаю тем же недугом.

- Да, - удрученно кивнул Александр Михайлович.

- Да, - воскликнул Керви, - но у нас не только пятки в трещинах, еще и вот что.

Тут Алекс с папой подскочили так, что несколько литров воды вылились через край ванны, и, встав на четвереньки, повернулись ко мне массивными задами. И действительно, мокрые зады были испещрены глубокими трещинами. (Здесь и далее прим. науч. ред.)

[2] От открывшегося зрелища у меня закружилась голова. Трещины ветвились по задницам, собираясь в великолепные узоры, орошаемые водными струйками. В определенный момент отец с сыном слегка дернули крупами и два узора совместились в один, в котором я узнал лик Бориса Куприянова.

Трещинки пришли в движение, физиономия Бориса оживилась и заговорила. Она рассказала о своем новом гуманитарном проекте объединения школьных столовых в единый библиотечный фонд. На завтраки и полдники детям будут предлагать залежалые книги из закутков Фаланстера и некоторых других магазинов.

- Подайте, пожалуйста, штаны, - попросил лик Куприянова.

[3] Я снял с вешалки первые попавшиеся бордовые брюки и бросил на сросшиеся зады Алекса Керви и Александра Михайловича. Штанины надулись, заколыхались и уже через секунду передо мной стоял человек, как две капли воды похожий на Бориса Куприянова, самого известного в России книжника.

Борис взял меня под руку и мы вышли из ванной.

- Не тот ли вы человек, что приносит нам журнал "Опустошитель"? – поинтересовался Куприянов.

- Тот, - подтвердил я.

[4] - Очень хорошо, - сказал книжный бизнесмен. – У вас интересное издание, но плохо продающееся. Мы и его теперь будем предлагаться в школьных столовых. Как вы считаете, подавать "Опустошитель" на завтрак или полдник?

- Для завтрака, наверно, тяжело усваиваемое блюдо, - сказал я, - думаю, на полдник.

- Я с вами полностью согласен, - Борис Куприянов похлопал меня по плечу и спешно удалился.

А я остался с мокрым плечом и ощущением какой-то незавершенности, недосказанности. Словно мне забыли сообщить самое главное, без чего все остальное теряет всякий смысл.