|
|
не верьте взрослым с мясистым носом В городе Саратов полна жопа сартров. Хватают за рукава, за слова, за язык, оттянут, обрежут, да бросят шмат на весы. И крутят мясистый фарш - добавят лавровый лист, ералаш, похоронный марш, твоё имя, немножко говна и рекламы, всё что в блоге писал о маме, да скрипящий на зубах камень. Сартры суетятся, как человечки - пекут этот фарш в кирпичной вонючей печке, на помойке у чёрной речки. Да почтой, по полям, по лесам, шлют кусочки по алфавиту, по адресам, с сабжем "удлинни сам" или "фирма Сезам" из города где не верят слезам. А было оно насрато, или с неба подобрано... ведь это Саратов, детка, всем похуй. Уйди по-доброму. В конце концов, мы все насыщены углеродом и течём по ржавым водопроводам на прокорм маленьким, но гордым народам. «квинтэссенцией мира лицо Вашингтона, с ввалившимся ртом, зелёное и гололобое. И сокрытая в мягкости губ и рта, словно слезой вися, из вас вытекает в ответ доброта, в которой, увы, вы вся. В розовых фруктах не спрятать сок. Ведь мягкостью полотенца, и резиной, оформившейся в сосок, обманывают младенца. Жизнь наша - из злобы, и из доброты, и началась с обмана. Эй, Вашингтонские злые рты, поздоровайтесь, это - мама. Время - широкой и бурной рекой, по зелёным лесам, полям, где любовь наступает побритой ногой на бумажную плоть королям. Я отвечаю - красное. Ты говоришь - Яуза. Я говорю - кляксы. Ты говоришь - заяц. Я отвечаю - верность. Ты говоришь - зависть. Я говорю - ненависть. Сверху покрыты мехом, но голые очень снизу мы. Под полупрозрачным веком - взгляды, губу облизывая. Мы с тобой - как амёбы в презервативе. Как трупные черви в нёбе, ситуативны. Знаешь что там, за рюмками, с запахом пряным сена? Мы там с тобою хрюкаем, как фрукты, вися над всеми. пальцами ощущает дрожание струны. Главный нарколог - не паяц и не пьяница. Но струна - изворачивается и вьётся, тянется, и ведёт его за угол, где толкаются люди. И он видит себя на сыром асфальтовом блюде. Вы когда-нибудь видели, как плачет нарколог? Река впадает в море, в реку впадает ручей. В сжимающемся пространстве использованных иголок грустно играет виолончель. Над землёй облака, как на блюде. А под ними река - это люди. И холодный язык наших дней лижет грани цветных камней. Паутинки дрожат рядом с лампой. В облаках, в силуэтах волков, бьётся ангел. Не касайся рукой облаков и невидимых ампул. Кожа куртки бывает липкой. Водой хорошо молчать. Под кафельной синей плиткой - ползком, улиткой, ладони пустой печать. И сонная мякоть ползущих по телу жал. Память нужна, чтобы не убежал. Чтобы словами опутан, закован, связан. Чтобы дышал их воздушным прозрачным газом. Чтобы тревожно ветром качало ветки. Чтобы сквозняк врывался как в ножны, в клетки. Не прислоняйся. Дверями открыты раны. Из них на ладони капает ржавым краном. Капает вечно. Вечность наполнить можно только тягучим страхом, кисельным, божьим. Именно это ждёт в темноте подъезда. Именно этим станет твоя невеста. Из зеркала лужи, из изъеденной туши, из потёков туши, из упаковки яда - именно это роняет в нас взгляды. Так надо. Человек, тот что состоит из букв, он, не такой как который играет звуком. И не тот, что рисован водой и краской. Знающие собственный вкус - разные. Мне теперь известно, чего им стоило, тем, кто сделал моё пустое, им, было бесконечно легко, без выбора. Так, как смотрит из воды выдра. В лоскутье того, что понемногу длится, копошатся и преображаются лица. Белый свет и истома - рвотных спазмов узницы. Ветер в крышу дома и в спинку гусеницы. Поцелуи лома и решёток забора. Ожидание скорой, что приедет нескоро. Обрыв - под одеялом и за занавеской. Отношения камешка и всплесков. Лучше бы вместо меня жило то, что утром медленно вдыхает: живо. Или бы смотрело всю ночь с причала, вскользь по серой глади, и так молчало. Здравствуй-ка. Скоро ты будешь кормом. Кругленький нолик
укола в горло. Нолику нолик - товарищ и пища. Во всём, что считаешь.
Везде, где ищешь. Нолики капель, в воде и в яде. Нолики ям и душевных
объятий. В выстрелах пушек. В пустыне. В Арктике. Зимней порой под высокой горой сидит герой с ледяной икрой, с белой кожурой, еле живой. У горы, с другой стороны, сидит чёрный змей и смотрит ужасные сны и плачет во сне. За горой поле - трава пожухлая рыжая, и герой, которому больно, но выжил, хочет шуршать травой, но спящего змея он обойти не смеет. Становится тише, становится всё позднее. Змей открывает глаза, когда на небе луна и улетает в леса. Герой идёт в своё поле и жалуется валунам, и слушает их тихие голоса. Змей возвращается поутру, облетев свои двести вёрст, находит героя мёртвым и пробует съесть его труп, но тот оказывается слишком чёрств. Обойдя гору, змей находит икру героя, и понимает, что следом придут ещё двое, страдая от боли, и все уйдут в поле, и никого не спасти, будут просить: пусти, и их придётся пустить, уж лучше снова показывать вид, что если змей видит сны - то спит, а ночью как бы летит и ищет уже давно не нужную ему пищу. не верьте взрослым с мясистым носом с чёрным волосом с озябшим голосом с взглядом синим с языком сильным не верьте старичкам растерянным с масляными бельмами с лужицами жидкими с дрожью с ужимками с лопнувшими жилками верьте не слушайте радио не считайте ratio не спешите в кровати лошадей не хлестайте не пейте сигарета скорчится время кончится придёт уборщица уйдёт уборщица пыль останется быстрая белая конница долгая чёрная конница не о чем беспокоиться всё пролистается ничего не останется кроме слов убийцы и из скалы слов выцарапанных кроме бегущих рыцарей кроме кричащих лиц их кроме взгляда голодного на чёрствые булки кроме шагов по дому пустому и гулкому кроме застывших во льду кроме мелькавших в бреду ничего не останется когда я уйду В горле - комок, а скорей - ухряб. Мелкая рябь, знай своё место, слова никогда не заговорят. Это я дую на барашки волн. Это я вижу как в ушной изгиб улиткой вползает безумный волхв, где в поле - стрекозы и колоски. В пепельницу брошена сигареты культя, так и слова мои, вряд ли полетят. Это я на баранов лаю. Это я смеюсь за углами. Это я наблюдаю как те же фразы доводят до восторга и до маразма. Я целую льдинки в твоих глазах. Кванты складываются в ожог. Я чёрный, я белый, я полосатый, что внутри? - желание распороть шов. Снаружи - только текст и рукой касание. Могут ли слова говорить сами? В кисельной каше с особым шармом исчезнут следы от любой пропажи, а то, что мы называем шрамы - лишь след ненавидящего всё наше. Мир - это желе и рубцы невидимые, а мы лишь кусочки и дольки счастья, мы лишь фрагменты, осколки, части и не срастёмся, вися на нитях, похожи на тело речное, плавное, вокруг нас острые грани и камни, и шестерни тарелок и пружинки будней, и мы висим, пустые, овощами в студне. Шрамы интересны мне как попытки бунта плиточника против плитки, против целого, зеркально-ровного, бунта больного против здорового, шрамы интересны мне как руки пловца и плывущего каменного, сквозь года, лица, как замки вырастающие из песка и бесконечно режущая нас тоска. Мне не интересны ни резцы, ни тела, а одни только шрамы, то есть те дела, что как нож картошку в углях печёную режут глубину до ослепительно чёрного. Не имея в виду ничего человечного, я не говорю о том, что испортит нам печень, и не говорю о несчастных, смотрящих за звёздами, и не говорю о тех, кто хочет стать больше ростом, я говорю тем, кто внутри себя прыгает, помни о маятнике, что по сердцу иглами, помни о том, что только шрамы решают, освежая игру всё окружающих шахмат. |
