Станислав Курашев
Сахарница из синей пластмассы
И когда мимо
бежал маленький Ежик, то злобный Хомяк говорил:
-
Мама, мама, а можно я укушу это чмо?
А мама
вздыхала, гладила его и говорила:
- Ох, ты, горе
мое, горе, какое же ты горе выросло у меня...
А мама
Ежика наставляла ребенка:
- Ты лучше не бегай там,
где нора Хомяков, у них такой злобный малыш, он тебя обязательно укусит, а
если что, то сразу прижимай ушки и иголками ему прямо в
хобот...
Но Ежик был немного глупый или, как бы это
сказать-то, наивный что ли, и он говорил Хомяку:
-
Давай, может быть, подружимся лучше, а?
На что Хомяк
отвечал с ненавистью:
- Подружимся... как же... как
же... нет уж... нет уж...
А еще в лесу жила Белка, у
которой не было мамы, и Соболь, который всех ненавидел, ну, может быть,
только кроме Белки, а еще там жил Пингвин, у которого вообще никого не
было, и он не знал, кто он такой и целыми днями болтался по лесу, надоедая
зверям, которые все были заняты своими правильными делами, которые делали
и их деды, и будут делать их внуки, вопросом - кто я
такой?
Добрая Ежиха говорила
ему:
- Я не знаю, милый, все звери как звери, один
ты не поймёшь кто...
А насмешливый Заяц говорил ему
в шутку:
- Я тебе сейчас нос откушу... - и громко
щелкал зубами. Пингвин каждый раз ужасно пугался, а Заяц довольный убегал.
Пингвин смотрел ему вслед и машинально бормотал:
-
Ой, Заинька, хвостик серенький, ножки тонкие кривые... - и также
машинально смотрел вниз на свои ноги и думал, - да нет, я конечно не Заяц,
Бог миловал, но я ведь все-таки кто-то, вот только
кто?
А еще в лесу жила Нежная Королева, и она знала,
кто такой Пингвин и сказала бы ему, если б он спросил, но он не решался
подойти к ней.
- Она такая крас-сивая... - думал он,
- а я вообще неизвестно кто...
И Нежная Королева шла
утром по лесу, мельком думая, что «нужный» рифмуется - с «ненужный», а
«любимая» - с «нелюбимая», одуванчикам холодно, ах, ты, тусклое солнце, я
помню тебя, когда ты было еще горячим, здравствуй дуб, хочешь я поцелую
твою кожу своими нежными губами, скоро будет месяц по имени листопад, и
так далее, и так далее, и больше всего на свете она любила Ежиков...У нее
была сестра, которую звали Снежная Королева, она жила далеко-далеко на
севере, и у нее был мальчик по имени Кай, но впрочем я, кажется, об этом
уже писал...
И когда она встречала Ежика, то он
говорил ей:
- Ах, Нежная Королева, сделай так, чтобы
Хомяк не кусал меня... А та целовала его в мордочку, осторожно гладила его
иголки, напевая песенку, придуманную тут же, на
ходу.
А еще она часто сидела на бревне, которое
лежало на берегу реки, как раз у того самого места, куда течение прибивало
иногда бутылки из-под самого дешевого портвейна. И тогда она подходила к
воде, подтягивала веткой ивы бутылку поближе, чтобы ее можно было достать
рукой. Бутылка обычно была заткнута пробкой, и обычно в ней лежала
записка...
Записки эти были самыми разными и ужасно
ее смешили, но иногда ей становилось от них грустно.
В одной записке было написано: «Я вас очень и очень и очень
люблю...»
А в другой: «На гадальных картах твоих -
квиты...»
А в третьей: «За решеткою оконной - в море
тонет полуостров...»
А в четвертой: «Моя доченька -
Абракадабра, мой сыночек - Любовь-До-Гроба...»
А в
пятой: «Засыпаешь на слове - подагра, да будильник звенит -
глаукома...»
И так далее, и так далее, и ей было так
странно, что кто-то где-то бросает эти бутылки, совсем не зная, куда они
попадут и прочтет ли кто-нибудь то, что в них. И она подолгу сидела на
бревне, разглядывая очередную записку, словно бы на ней, помимо
написанного, могли проступить вдруг другие, невидимые пока что знаки, и
даже нюхала бумагу, но та всегда пахла одинаково - портвейном и
табаком...
И она шла домой, думая, что «луна» -
рифмуется с «одна», а «звезды» - с «поздно», надо зажечь сегодня побольше
свеч, а если бы тот странный человек, который пишет все эти записки, вдруг
очутился бы здесь и сказал бы мне шепотом на ухо: «Я вас очень и очень, и
очень люблю», - то что бы я почувствовала?
У
человека были чер-рные волосы, немножко больные глаза, и он иногда
спрашивал у прохожих - не видели ли они девушку, у которой глаза цвета
этой сахарницы, и показывал им сахарницу из синей пластмассы, у которой
волосы цвета Красного Гиганта за миллион световых лет отсюда, и показывал
им потертую, выцветшую страницу, вырванную из журнала «Знание - сила» № 8
за 1983 год, у которой голос звенит так, как звенят медные колокольчики с
двойными, изогнутыми язычками, и доставал из кармана колокольчики, и они
тихо и грустно позвякивали, но все прохожие
отвечали:
- Нет, амиго, как жаль, как жаль, но мы
никогда не встречали такая сеньора, ни сейчас, ни раньше, никогда в
жизни...
И я пишу на замерзшем стекле троллейбуса
жемчужным выступом кольца - ох, люди добрые, да как бы мне придумать такую
сказку, да у которой не было бы несчастливого
конца...
Господи, у меня дома, на кухне стол-лько
всяких предметов, на стене часы, которые всегда показывают неправильное
время...
Люди планеты Земля, где
вы?
А тот человек с чёр-рными волосами работал в
одном баре, забыл на какой улице, под названием «На Бейкер-стрит», у него
там было много профессий, и одна из них была - Голос Собаки
Баскервилей.
На стене бара висело то самое письмо,
написанное сестрой Стэплтона, которое этот человек сделал, наклеивая
буквы, вырезанные из «Вечернего Екатеринбурга» и так как, что в «Тайме»,
что в «Вечернем Екатеринбурге» слова «торфяных болот» встречаются
одинаково редко, то их снова, более чем через сто лет пришлось писать от
руки.
И минут за десять до наступления полуночи в
баре обычно начинали говорить приглушенными голосами, и в прокуренном
воздухе отчетливо проступало зло, а он сидел в комнатке за стойкой бара,
как всегда пьяный, с бутылкой портвейна в руке, и у него тяжело и привычно
болело сердце, лицо было измученным восковым слепком, и когда часы били
полночь, то он страшно выл и кричал, и в этом крике были только ужас,
отчаяние, страх и тоска.
- Ну, вы знаете, болото,
оседая, иногда издает странные звуки...
- Нет, нет,
нет, это был голос живого существа...
И серым утром
он шел домой, еще пьяный, дыхание было тяжелым, неровным, и он по привычке
что-то бормотал вслух, и когда он доходил до реки, то злоцветы, растущие
на берегу, вцеплялись в его пальто и брюки своими железными шипами, а он,
приглушенно матерясь, бросал в темную, грязную воду бутылку, заткнутую
пробкой, и в ней лежала записка...
А Нежная Королева
думала, почему ночью все всегда сводится только к темноте, и некоторые
птицы улетают на север, а другие - на юг, а я никуда не улетаю, и уже,
наверное, не улечу...
И она
говорила:
- Ты такой наивный, Ежик, совсем глупый,
но такой хорошенький, слав-вный... - И ее голос звенел как звенят медные
колокольчики с двойными, изогнутыми язычками...
А в
последней записке, найденной Нежной Королевой в бутылке, которую принесло
к берегу течение реки, было написано: «До свидания, люди планеты Земля, до
свидания, до свидания...»
А на обратной стороне
тетрадного листка в клеточку было написано вот что: «Прощайте, люди
планеты Земля, прощайте, прощайте. Прощайте».
И
после этого больше уже бутылок не было.
А ночью, за
окном, долго шел тусклый, спокойный дождь, и в доме Нежной Королевы горело
много-много восковых свеч, а утром, когда она спала, наступил месяц под
названием листопад.
07.02.2002
|
