Рихард Гюльзенбек
Доктор Биллиг дошел до точки
[отрывок]
То, что случай из
ряда вон выходящий, видно сразу, как бы ты к жизни ни относился. Вполне
возможно, что ты служащий, получаешь жалованье в размере 3000 марок,
должен содержать жену, нажил с ней троих детей (двух девочек и одного
мальчика) и в политическом отношении придерживаешься либеральных взглядов.
Отнюдь не просто вдруг взять и изменить идущую своим чередом жизнь — жена
грозит тебе всеми средствами своей замызганной души, дети хнычут (папочка!
папулечка!), а начальнику плевать на твои интеллектуальные запросы — ты,
может быть, уже тысячу раз собирался это сделать, и всякий раз тебя
охватывал страх; но однажды, однажды и для тебя, дорогой, придет час,
который ты со всей своей непредсказуемой сентиментальностью назовешь своим
«звездным часом»: ты увидишь, что жизнь, и в особенности твоя жизнь, —
никчемна, жестока и представляет собой непрерывную борьбу за то, чтобы
сделать себя и все вокруг как можно хуже. И ты этому даже не удивишься.
Для столь важного «открытия» ты найдешь подходящее место в своем
буржуазном «вероисповедании» и вернешься к традиционной форме поведения:
«Где мой кофе?!» или «Оставьте отца в покое, не мешайте читать газету!»
Физиономия у тебя блестит, как натертый мастикой паркет, а на сытом твоем
живом трупе болтаются штаны. Но позднее, когда-нибудь, может быть после
бутылочки портера или рейнского, ты вспомнишь о тех минутах, когда знал о
жизни больше и обладал, так сказать, «живым» сознанием. Проститутки с
длинными ногами покажутся тебе вдруг привлекательными, а белый дом — белым
животным, лошадью невиданной масти. Ты будешь изрыгать проклятия, жрать и
снова сквернословить — жизнь опять возьмет над тобой
верх.
Д-р Вальтер Биллиг чувствовал себя так же, и
все же совсем иначе. Нужно обладать определенным интеллектом, чтобы
испытывать отвращение от того, что люди обращаются к тебе «г-н доктор».
Хозяйка квартиры делает это по расчету, нищий тоже по расчету, официальные
органы — по глупости, а люди — из равнодушия. «Минуточку, г-н доктор!» —
кричит кто-то на улице. Биллиг оборачивается. Он очень раздражен.
Оказывается, это хромой зовет горбатого. Оба они ненавидят жизнь и своею
крюкою готовы поубивать всех детей на улице. Но титул удерживает их от
этого, и доброе безумие наталкивается на него, как на препятствие. Титул
для них — похоть и публичный дом одновременно, он помогает коротать время
и заменяет жену. Биллиг, занимающийся такими вещами без постороннего
участия, все понимает и мчится прочь. Он мчится по улицам, которые
становятся для него объектом, на котором можно выместить зло, он
наталкивается на трамваи, спотыкается о лошадей переполненных конок и
наконец оказывается в вагоне третьего класса подземки, где плюхается на
лавку, усталый и озлобленный. По чистой случайности он добирается до своей
квартиры, где хозяйка, завидя его, раздвигает ноги и язвительно смеется.
Он чувствует себя так, словно попал в один из рассказов По, в котором
герой с искаженным лицом, задыхаясь, мечется по ночному Лондону, его
окружает толпа омерзительных идиотов, он с трудом из нее вырывается,
вспоминает сны в которых он с изуродованной рукой был вынужден сражаться
против гигантов, мчится дальше, спотыкается падает и рыдает. Хозяйка,
постоянно пытающаяся играть роль матери, наставляет: «Послушайте, милый
доктор! Вы могли бы вести правильный образ жизни — нужно только научиться
сочетать работу с удовольствием. Ах, такой симпатичный молодой человек, и
такой скучный». Биллиг дальше не слушал. Он чувствовал себя фетишистом,
падким на нижнее белье и работающим лишь по совместительству адвокатом
A.Y.K.Ca. Он копался в большом платяном шкафу, занимающем всю самую
широкую стену комнаты: материализация самых невероятных духов, белый лес с
редкими молотоглавами, ледяной грот со священными огнями, грозящими
превратиться в извергающийся вулкан. «Что такое кожура, если под ней нет
фрукта? — сказал осел. — Что такое белье, если под ним нет
женщины?»
«Всякое может быть» — подсказывает
сумеречное состояние сознания, «все возможно, если есть фантазия. Как
Афродита вышла из пены морской, так и женщина появляется из нижнего белья.
Возникающие очертания ее тела говорят больше, чем жест руки. Ее тело
раскрывает передо мной чертовски подвижные ландшафты, в которых нет более
застылых форм. Платья облегают формы, складки поют». Экстаз д-ра Биллига
продолжался четверть часа, после чего он быстро сорвал с себя одежду и
занялся гимнастикой по системе Мюллера. Он распахнул настежь окна - сады
стояли в цвету. Где-то драли ребенка, доносился голос бранящейся женщины.
Хозяйка постучала в дверь, когда Биллиг уже надел рейтузы. «Послушайте, Вы
такой молодой человек — и такой вялый. Вам, действительно, нужно лучше
организовывать свою жизнь, г-н доктор». Биллиг, занимающийся такими вещами
без постороннего участия, умел молчать. Такое затруднительное положение
могло кого угодно привести в отчаяние, но Биллиг был человеком
героическим. На кухне ему попался на глаза отрывной календарь, на котором
большими красными буквами было написано «Анни». Он вспомнил, что Анни —
это хозяйская дочь, и одновременно подумал о другой Анни — пятилетней
кобыле, которую его друг Галлиус выставил сегодня для участия в скачках.
Моментально было принято решение, созрел план. В трамвае Биллиг встретил
д-ра Ормана, который только что вернулся из свадебного путешествия и с
воодушевлением рассказывал о своей новой квартире. Слушая его, Биллиг
злорадно улыбался. Это настолько Ормана озадачило, что он умолк и
постарался как можно глубже «зарыться» в складки своего дорожного костюма.
Биллигу встретилась также кокотка Китти, которая в свое время воспитала
говорящую собаку и у которой дома над кроватью красовался диплом,
свидетельствующий о том, что какой-то важный комитет имеет честь удостоить
ее звания первоклассного собаковода. Биллиг смеялся до слез, когда
вспоминал об этом необычном явлении. Кроме того, он повстречал старшего
официанта мистера Уэнгса, у которого до войны в Манчестере был
мыловаренный заводик — после войны он какое-то время вел вольготную жизнь,
а теперь зарабатывал себе на пропитание тем, что продавал из-под полы
хлебные карточки. Он попытался запихнуть Биллигу на ходу что-то в карман,
чтобы сделать его своим должником, но это ему не удалось. Поезд, идущий до
ипподрома, был переполнен настолько, что руки, ноги и головы пассажиров
торчали из всех окон. В большом ящике из волнистой жести надрывались
свистки. Машина непроизвольно выпустила пар и превратила все вокруг в
невиданную баню. Биллиг отчетливо слышал плескание купающихся, а потом в
воду упал тяжелый предмет, громко шлепнувшись о гладкую поверхность воды.
Люди завопили от страха. После долгих поисков Биллигу удалось пристроиться
в багажном отделении, для чего пришлось какой-то толстой бабе дать под
дых. Поначалу в вагоне было темно, но вскоре глаза привыкли к полумраку.
Наглый мальчишка в школьной фуражке без умолку насвистывал «Крепитесь,
держитесь, ревет ураган», пока Биллиг, который был уже на грани
помешательства, не дал ему пинка под зад. Ребенок в ужасе вскрикнул,
словно увидел перед собой убийц. Мамаша стала натравливать на Биллига
остальных пассажиров, обвиняя его в том, что он грубый и необразованный
человек. «Да, строят тут всем рожу интеллигентного человека, а чуть что,
так сразу набрасываются на маленьких детей. Эмиль, детка, свисти, если
тебе хочется. Никто не имеет права запрещать другому свистеть. Если
господину не нравится, то пусть едет в другом
вагоне».
На задней лавке рядом с ящиком, похожим на
гроб, сидели два человека, которые тут же встали на сторону Биллига. Это
были Лилли и Фриц, гениальная танцевальная пара из «Винтергартена». Но
Биллиг побоялся апеллировать к ним, так как знал, что при первой же
возможности они попросят у него взаймы денег. Дышать стало нечем, и ничего
против этого сделать было нельзя. Все сидели как в склепе, освещаемом
факелами — спичками, от которых прикуривали сигары. Ипподром Биллигу очень
понравился. Зеленые лужайки подействовали на него умиротворяюще — в
блаженной истоме можно было рассматривать платья женщин, которые двигались
так, словно хотели продемонстрировать свою бурную энергию. Но потом
наверху зазвонил колокол, и Биллиг отправился искать Такахаши, жокея д-ра
Галлиуса. Такахаши был от рождения японцем, то есть его мать не могла,
конечно, отрицать свое берлинское происхождение. Отец же был родом из
местечка у подножия Фудзиямы. Такахаши, как собрание клише всех японских
характерных особенностей, был достоин восхищения. Он стоял, скрестив ноги,
курил «Мэриленд» (Галлиус доставал «Мэриленд», рискуя жизнью, но чего не
сделаешь, чтобы у «малыша» было хорошее настроение) и улыбался, улыбался
такой чертовски злобной улыбкой, что Биллиг, памятуя о традиционной
подлости японцев, повернулся и быстро ушел. Еще долго до него доносился
ехидный смех этой маленькой обезьяны: «Хи-хи-хи». «Странно, что тебя так
волнует, насколько все эти люди преисполнены злобы, ненависти и
отвращения, — сказал сам себе Биллиг. — А ведь раньше, когда Такахаши был
еще совсем маленьким мальчиком-жокеем и работал в манеже, я часто давал
ему 5 марок на чай». Кто-то сзади сильной рукой похлопал Биллига по плечу,
словно собирался сказать «Именем закона...», но это оказался Галлиус,
залитый солнцем, с маленьким букетиком в петлице, в великолепных серых
брюках и сером цилиндре, произведшем фурор на всех спортплощадках Старой
Англии. «Вы уже видели Анни?» — спросил он с удивительной уверенностью в
голосе. «Вы выглядите как светский лев, и у Вас прекрасное настроение, —
сказал честный и сентиментальный Биллиг, вспомнив о всех муках,
препятствиях и обстоятельствах, приведших его в конечном итоге на
ипподром. — Пойдемте, я покажу Вам Анни — Вы сами убедитесь, в какой она
форме». Они вошли в конюшню, где мальчики убирали навоз и приводили в
порядок упряжь. Атмосфера была как в теплице. На толстых балках горели и
коптили керосиновые лампы. «Вот она», — сказал Галлиус. В его голосе
слышался триумф, и краска, вспыхнув на щеках, поползла на виски и достигла
корней волос. Это действительно была лошадь редкой красоты, каурая, каждый
мускул играл, линия шеи напоминала изогнутый стебель большого тропического
цветка, бабки были тонки и изящны, как у нюрнбергской детской игрушки. В
глазах ее сверкала ненависть, и ноздри нервно дрожали. «Вы когда-нибудь
видели, — спросил Галлиус, — как такое животное переходит на галоп? Оно
вытягивает вперед, навстречу ветру, шею; его грудь вздымается, как нос
корабля, разрезающего тяжелые морские волны. Потрясающе, с какой энергией
оно преодолевает сопротивление воздуха. Все происходит легко и
непринужденно, как будто все усилия — всего лишь повод; может быть, оно
вообще не бежит, подумаете Вы, мой дорогой, может быть, это Земля под ним
вращается в обратном направлении. А оно лишь пританцовывает, чтобы
сохранить равновесие». «Лошади вообще больше похожи на людей, чем
обезьяны, — заметил Биллиг, подумав о Такахаши. — О да! (Галлиус снова
воодушевился. Он непрерывно дергал себя за свою французскую бородку.)
Нужно видеть, как лошади умирают. Это все равно что судить о достоинстве
человека по тому, как он ведет себя перед смертью. Лошади умирают как
герои — это удивительно». Биллиг подумал о живодерне, скотобойне и колбасе
из конины. Настроение у него вдруг испортилось. Он вспомнил о кишках,
вывалившихся из живота лошадей, которых он видел в Мадриде и Барселоне. За
своей спиной он услышал легкие шаги. Ему показалось, что это Taкахаши, и
его охватило такое омерзение, что он в сердцах плюнул, чуть не попав на
белоснежные полотняные вставки парусиновых ботинок д-ра Галлиуса. Воздух
почему-то стал тяжелее; и прежде чем появились первые признаки грозы, по
коже побежали грозовые разряды. Потом вдруг распространился запах —
сильный аромат цветов, причем такой интенсивности, что сомнений не было -
рядом цветочная оранжерея. Но затем Биллиг понял, еще до того как
обернуться, что все его расчеты неверны. Все его философские соображения и
их комбинации рухнули. Наступило мгновение желательной катастрофы. Он
почувствовал нежный запах кожи, приглушенный запах пота, пахло живой
плотью и надушенным нижним бельем. Без сомнения, где-то поблизости была
женщина. «Ах, Марго! — закричал Галлиус, форсировав свой восторг. — Какая
неожиданная радость, что ты пришла, да еще в конюшню, чтобы посмотреть,
как я работаю». При этом он тщательно сложил свои нежно-фиолетовые
перчатки, которые держал в левой руке, поглубже воткнул галстучную булавку
с бриллиантом, а его пальцы скользнули как тень по белоснежной поверхности
рубашки. Марго в ответ улыбнулась. С улыбкой она приходит и уходит,
принимает участие в семейных торжествах, рожает и в конце концов умрет.
Улыбка ни к чему не обязывает и в то же время провоцирует на высказывание
своей точки зрения – это лучшая форма поведения опытного делового
человека. Улыбка ставит нас в неудобное положение — по натуре мы
меланхолики и завалены кучей дел. Но у кого найдется время, чтобы
противиться улыбке. Марго улыбается, и Биллиг начинает таять. Он
становится настолько мягким, что, обращаясь к ней, говорит: «Милостивая
государыня...»
Это была бывшая любовница д-ра
Галлиуса, иностранка из «Монико», обладающая всеми повадками элегантной
международной кокотки. В начале войны, чтобы избежать всевозможных
трудностей, она вышла замуж за эльзасца по фамилии Бурмеестер,
преуспевавшего на поприще спекуляции кожаными изделиями. Теперь он был в
Швейцарии, где прогуливал с женщинами свои тысячи, — субъект, про которого
говорят, что он родился под счастливой звездой. Время от времени он
присылал меню из ресторана «Бор о Лак» в Цюрихе или «Поженен», программы
варьете из Женевы или Лозанны. Марго воспринимала все, что она говорит,
как само собой разумеющееся и не допускающее возражений. Для нее не
существовало третьего года войны, но был расцвет элегантности,
благополучия, богатства тела и духа. Гранаты, разрывающие в клочья тела,
были для нее основой существующей культуры. Их нужно было хвалить. Они
делали мир более ярким. У Бурмеестера был остренький, торчащий животик,
вокруг которого можно было повязывать галстук. Его фигура была словно
создана для того, чтобы вызывать известный гомерический смех. Марго не
могла показываться с ним в обществе. К тому же у него были светлые
обвислые усы, словно их только что обмакнули в кружку с пивом — инкарнация
душ всех саксонских учителей. Он громко разговаривал и даже переходил на
крик, если был взволнован, ужасно потел в жару и имел дурную привычку
вытирать носовым платком шею. Рядом с ним Галлиус выглядел юношей с
изящными манерами, приобретенными в результате блестящего воспитания в
детстве. Галлиус был изысканно элегантен и не потел — он принадлежал к тем
людям, которые раз и навсегда отучили себя потеть. Он был счастливым
владельцем трех комнат и огромного английского гардероба, сохранившегося
еще с довоенных времен. Его коллекцией шляп восхищались самые опытные
знатоки; кроме того, у него было 163 трости, как у Эрнеста из «Жёнесс». Но
Марго смеялась над ним. Она обращалась с ним, как с лакеем, и он с этим
мирился. Она была почти на голову выше сентиментального д-ра Биллига и
вела себя соответствующе. Биллиг вспомнил о кокотке из «Фоли-Бержер»,
гигантше в белом атласном платье, которая, когда у нее было дурное
настроение, вполне могла бы, подобно античной проститутке-садистке, душить
мужчин голыми руками. Если Такахаши вытягивался во весь свой рост, то
доставал как раз до ее белых блестящих бедер. На этом уровне стояли
прожекторы, свет которых неожиданно падал на лица удивленных и повергал их
в состояние странного оцепенения. Марго улыбалась. Биллиг видел ее
азиатскую улыбку, ее распущенные первобытные инстинкты и ловил себя на
воспоминаниях о чувствах, апогеем которых была сенсация убийства. «Как
смешно и глупо с моей стороны», — сказал Биллиг. В это время подошел
Такахаши и попросил сигарету. У него был звонкий, высокий голос — при этом
он картавил и шепелявил.
«Хотите посмотреть других
лошадей?» — спросила Марго. Биллиг кивнул — ему было все равно, куда с ней
идти. Она пробудила в нем воспоминания; он вспомнил о своих путешествиях,
в памяти всплыли истории, которые он, как фантастические эскапады,
тщательно хранил в кладовых своего мозга. «Биллиг — ты просто чинуша, ни
два ни полтора. Дешевка и буржуа», — обзывал сам себя Биллиг. Он сжимал
кулаки, метался по кровати и почти плакал, вспоминая об Анжелине,
очаровательной кокотке, с которой познакомился в Венеции. Он пытался
определить границы собственной индивидуальности — без всякой озлобленности
и не прилагая никаких усилий воли. В те дни он жил как среди привидений.
Вот появилась пышногрудая из Мадрида: Yo t'adoro mio bondo («Я тебя
обожаю, мой толстячок»), Вот в Барселоне прямо рядом с ним застрелили
Маргариту, в то время как он длинной ложечкой ел сорбе. А путешествие на
пароходе в Африку в ожидании черной жары вместе с мулаткой, с которой по
многим причинам нельзя было показаться в кафе «Де Дом». Уродливые растения
пробивались из щелей деревянных полов его комнаты и прорастали между
пальцами, из помойных ведер в туалете неслись запахи болот мангровых
лесов. «Эта женщина была средоточием всех сказочных переживаний,
осуществлением всех желаний неугомонного буржуа», — неслось в голове
Биллига. Марго улыбалась. Она сильными руками подхватила Такахаши и
посадила на лошадь. Пойдемте, Биллиг, я покажу Вам остальных лошадей». На
обнесенной забором лужайке маленькие мальчики водили лошадей по кругу.
«Видите ли Биллиг, — сказала Марго низким грудным голосом (она даже не
сказала «ah, que c'est joli!»), - я прихожу сюда только для того, чтобы
полюбоваться на лошадей, — игра на бегах нагоняет на меня скуку.
Переживать, трястись от страха, потеть, чтобы в лучшем случае выиграть
пару сотен, - это удовольствие для плебеев». Галлиус ходил вокруг, пытаясь
обратить на себя внимание, но она продолжала говорить, даже не взглянув в
его сторону. «Хотите верьте, хотите нет, но я безумно люблю лишь лошадей и
книги. Лошади наводят меня на мысль о бегстве, семнадцатом веке,
элегантности всякого рода. Ах, посмотрите на эти мускулы — я смотрела бокс
в цирке в Париже, — я люблю бои, когда много крови, — билеты страшно
дорогие, как вы знаете, и там ты только среди своих, — но mon dieu, лошадь
— это спокойное, изысканное представление, совершенное произведение
искусства, полнейшее наслаждение». Галлиус покашлял: в этот момент мимо
проводили Анни. За ней на кривых ногах бежал Такахаши.
[...]
— потом Анни — Вы
увидите.
Галлиус многозначительно улыбался. «Voila»,
— сказала Марго, которая заметила кого-то в толпе. В толчее можно было
рассмотреть широкие разочарованные лица жен бюргеров, которые «и в этот
раз позволили себе удовольствие», но на протяжении всего времени не могли
отделаться от мысли о цене, которую заплатили за входные билеты. Здесь
были спекулянты всех мастей, сотрудник тайной полиции, которого видно за
версту, с типичным лицом протестантского рантье и незакрученным зонтом.
Сын учителя народной школы, который воспользовался возможностью пощеголять
в офицерской форме и выгулять свои боевые кресты. Биллиг стоял как громом
пораженный — в толчее он потерял из виду шляпу Марго. «Боже мой, —
пробормотал он, — что же я буду здесь без нее делать?» Галлиус заметил,
что Биллиг взглядом обыскивает толпу. Какой-то болван, один из тех, кто
малейшее проявление чувств способен превратить в поток слов. «Удивительная
вещь эта военная жизнь, — сказал он, — сможет ли кто-нибудь все это
описать; определенные общественные требования возросли, бестия
торжествует». «Вы сами, видимо, пишете», — сказал Биллиг из вежливости,
продолжая высматривать Марго, белое платье которой время от времени
мелькало в толпе. «О, Вы шутите, мой дорогой, — сказал Галлиус, — я думал,
что у меня есть талант, но когда есть возможность читать и понимать наших
великих... Собственно — что Вы имели в виду?» Биллиг все больше и больше
нервничал. «Скажите-ка, Галлиус, кто эта необыкновенная женщина?» Галлиус
тут же начал хвастаться своим романом с ней, рассказал, как они полгода
жили вместе в Швейцарии — он говорил даже о ее бедрах; встав при этом в
позу международного развратника, он свистнул сквозь зубы. «Где Вы с ней
познакомились?» — «Она выступала в варьете — называла себя Боден — Мелитта
Боден — ах, у нее странная судьба — я с удовольствием бы Вам рассказал,
если бы не мой долг хранить это в секрете, — Вы понимаете, что по
отношению к даме, которая целиком и полностью доверилась мужчине,
существуют определенные обязательства». Биллиг содрогнулся от омерзения.
Он заметил, что его лайковые перчатки лопнули, и он снял их, разодрав еще
больше, — Галлиус тем временем в ожидании улыбался. Теперь [...] ...черные
волны из шляп и зонтов устремились вперед, послышались приглушенные крики.
Потом подул сильный ветер. Он низко пригнул ветки деревьев и сорвал в
буфете со столов скатерти. Снова прозвенел колокол — на этот раз коротко и
многозначительно. «Старт! — сказал Галлиус. — Еще десять минут, и Вы
увидите, как бежит Анни». Он отвел Биллига в сторону и разоткровенничался.
«Послушайте, — сказал он, — от этой лошади зависит все мое будущее и
благополучие моей семьи. Умоляю Вас, поставьте три раза по сто на Анни,
она придет первой — Вы сделаете хороший гешефт и поможете другу в тяжелую
минуту». Но так как Биллиг не обращал ни на что внимания и, вытянув шею,
продолжал высматривать Марго, он продолжил: «Боже мой, не убивайте меня,
сжальтесь над моею судьбою».
Перевод с немецкого С.К. Дмитриева
|
