#2. Социопатия


Ника Дуброва
Художник

Звонок в дверь, настойчивый, такой, что надо бежать и открывать. А я только зашла, разделась, наполнила водой ванну, пожарила овощи, налила чай. Он продолжает звонить. Иду открывать, босая, в домашней кофте. Он заходит, не здороваясь, как к себе домой, и говорит, достали они меня, теперь рабочий день до 10 вечера. Не знаю, кто это такой, вижу его первый раз в жизни, видимо, также последний. В синей куртке, вытянутой на животе, в синей же кепке, небритый. Как они меня достали, повторяет. Зачем он пришел, его только мне не хватало, сажусь на диван, беру в руки пульт, щелкаю. Слышу булькание в ванной, ну что еще, встаю, иду проверить, ах да, он еще здесь, моет руки в ванной. В воду, почти прозрачную, с его рук стекает разводами зеленая краска. За весь день даже помыть негде было, рабочий день до 10 вечера, повторяет. Значит, теперь придется заново наполнять ванну, возвращаюсь к телевизору, щелкаю каналы. Останавливаюсь на своем любимом, про культуру и музыку. Выключи свое пианино, орет он мне из ванной, я так работать не буду. Работать - но я даже не знаю, зачем он пришел. Я пришла к себе домой, переоделась, приготовила овощи, налила чай, я не спеша ем и смотрю культурный канал. Приходится слушать музыку без звука, потому что я ему мешаю, он хочет работать. Возможно, это скульптор, который помыл руки и будет теперь лепить статую греческой богини. Или ювелир, который принес с собой кусочки золота и рубинов, чтобы делать красивые украшения для женщин. Может быть, он только начинает свое дело и ему негде жить. Моя квартира тоже  досталась мне нелегким трудом, и я понимаю его. Телевизор работает беззвучно, и я слышу, как он, ругаясь, открывает и закрывает дверь, видимо, втаскивает в квартиру материал, необходимый для своей работы. Что он там принес, мрамор или глину, которую потом надо будет обжигать в печи, или просто маленькие кусочки золота. Мне нравится лицо пианиста, я смотрю на него, это, видимо, японец или кореец, пианист из азиатской страны. У него длинные тонкие пальцы желтого цвета, и жгуче-черные волосы, несомненно, этот мужчина талантлив. Я продолжаю смотреть концерт, и слышу, как художник, находящийся в моей квартире, тащит что-то по полу. Пианист играя чуть наклоняет голову, и свет огромных концертных люстр падает на его щеку, повторяя форму выступающей скуловой кости. Раздается резкий звук, такой, как если бы он одним движением намечал, скажем, линию горизонта или контур тела своей натурщицы. Звук кажется мне тем более странным, что скульптор может лепить без предварительного рисунка, а ювелир не делает такие большие наброски для своих украшений. Камера, снимающая концерт, опять фиксируется на пальцах играющего пианиста, желтых, с длинными ногтями. Без сомнения он талантлив. Я слышу булькание и шорох, и сочетание этих звуков повторяется. Я пришла уставшая, голодная, хотела посидеть в тишине, но тут этот художник, и какой он тоже оказался талантливый, если может работать так быстро. Сочетание булькания и шороха, как если бы это было постоянное трение каких-либо двух поверхностей, повторяется, это кажется мне тем более странным, что такой звук не характерен ни для творящего скульптора, ни для ювелира. Я выпускаю из рук пульт, ставлю на стол чашку чая и иду смотреть, что происходит у меня в коридоре. В ладонях еще осталось тепло от нагретой керамики, ох, как же не хотелось вставать. У тебя выпить не найдется, как только я появляюсь в коридоре, он сразу задает этот вопрос. Нет, не пью, отвечаю я, и смотрю на стену, он прочертил карандашом идеально ровную линию, и теперь кистью проводит по ней, да еще и всё, что оказывается ниже этой линии он тоже закрашивает краской. На полу стоит его банка, с каким-то ярко-зеленым месивом, и в нее он окунает кисть. Дай водки, я весь день на работе, поясняет он, голос у него спокойный, как если бы он не устал, работая весь день. Тем не менее, он красит очень быстро, настоящий профессионал, мастер своего дела, он проводит кистью точно по начерченной карандашом линии. Я вижу, что идеально ровная линия, которую он провел примерно где-то на высоте своего плеча, проходит по двери моей ванной, по двери туалета, по картинам, которые висят в коридоре с незапамятных времен. Вы бы хоть картины сняли, говорю я. Почему сама не сняла, 10 вечера, а у меня еще 20 подъездов на сегодня, он поворачивает голову и смотрит на меня, глаза у него провалились между щеками и бровями, и взгляд из этой щели не добрый. Поищи лучше чего бы выпить, повторяет он. Я смотрю, как деревни, моря, тигры, нарисованные на картинах, закрашиваются его большой зеленой кистью. Верхняя часть некоторых картин остается нетронутой, потому что находится выше проведенной им линии. Он красит быстро, наклоняясь к банке, зачерпывая кистью краску, и прикладывая ее к стене — так он проводит линию за линией. Краска разбрызгивается повсюду, я чувствую холодные липкие капли на своих щеках, на шее, я вижу пятна, упавшие на ковер. Он почти закончил, ему остался только маленький кусочек, пространство между туалетом и комнатой. Повсюду брызги зеленой краски, я тоже вся в этой краске, стою и вытираю её, но пальцы у меня уже грязные, поэтому я только размазываю зелень по себе. Пульт, видимо, заклинило, потому что включается звук, это звучат клавиши пианино, по которым ударяет желтыми пальцами музыкант. Пианино прорывается в коридор, стекает мягкими звуками по еще невысохшей, поблескивающей краске. Опять твое пианино, лучше бы выпить дала, говорит рабочий. А я думала, вы будете лепить статую, неловко говорю я, и тут же чувствую страх, он может меня ударить, если его рассердить, сейчас эту банку разобьет мне о голову. Пока не высохнет, не прикасаться, говорит он, у меня еще 20 подъездов, работаем теперь, пока не сдохнем. Ногой он толкает дверь, так что она ударяется о стену раскрывшись, он выходит, и банка с краской, раскачиваясь, расплескивает свое содержимое по ковру и по стенам. Я выглядываю в подъезд, и вижу, что рабочий спускается по лестнице. Стены в подъезде блестят свежей ярко-зеленой краской. Линия, от которой начинается покраска, проходит на той же высоте, как и та, что появилась в моем коридоре. Пианист в телевизоре продолжает играть. Я слышу, как этажом ниже, кто-то спрашивает, вы кто. Я это, подъезд красить, отвечает знакомый мне голос. У нас вам не подъезд, у нас квартира, почти орет какая-то женщина. И я слышу шаги человека, спускающегося еще ниже. А я даже не спросила, кто это, открывая дверь, а может быть, надо было.


С приездом!

В эту страну я приехала, чтобы заразиться чужой культурой, как заражаются болезнью. Люди здесь живут и жили просто — всё у них ладилось и, если какие проблемы и возникали, то только от желания жить еще лучше, и устроить всё так, чтобы всё было еще проще. Мой путь был непростой — сначала на пароме, потом объяснения на границе, из паспорта вырезали гирлянду, заявив, что так он больше подходит под правила международного законодательства, далее добиралась автостопом, рисовав на картонках известные памятники разных городов, потому что читать водители в этих странах уже разучились. Наконец оказалась на месте — негде было ночевать, но я, сделав вид, что поначалу так у всех, пошла к какому-то мужчине, который на почте забыл бумажку со своим адресом — мои сумки в это время уже подобрал в аэропорту соотечественник-нелегал, увез их к себе, в блочное африканское гетто, мотивируя поступок тем, что так будет сохраннее — сумки будут у меня в квартире, а вот где будешь ты, неизвестно.

Раньше, когда я смотрела на жителей этой страны, оказавшись в ней случайно, проездом, мне нравились их миловидные, свежие лица, небрежно накинутая одежда, будто бы ни с того - ни с сего начавшиеся разговоры. В вагоне поезда мне хотелось подсесть к какой-нибудь девице и чуть тронув ее за руку сказать, научи меня так же, пожалуйста. Но надо было возвращаться, и сделав последний круг по звездочкам, отмеченным на туристической карте, я уехала. И опять пошли эти бесконечные, как армия снеговиков, наползающие друг на друга проблемы, смурые, затянутые мыслью лица, грязь под ногами, неудачи, падения, упреки и угрозы. Нельзя ли всё это прекратить, говорила я, сидя в привокзальном кафе в пол первого ночи с каким-то полузнакомым и чуть пьяным мужчиной, зачем вы всё это делаете, спрашивала я у него, и он в ответ подливал себе еще пива. Знаешь, в других странах всё как-то проще, говорила я своей подруге, когда мы опоздав на автобус, не могли купить билет и на следующий, так как в кассе был обеденный перерыв. Но я не знаю никаких иностранных языков, объясняла она мне в ответ. Приезжайте к нам, у нас необычно, писала я знакомому иностранцу, и хихикала, опуская письмо в поломанный почтовый ящик, а потом от него приходил ответ о том, что он не может получить визу, так как даже в его стране, но в нашем посольстве, творится что-то невообразимое, обеденные перерывы сменяются сбоями электричества, поломкой компьютеров, но если все даже открыто, то сотрудники все равно не говорят на его языке. Не знаю, что-то там у них опять не заладилось, слышу я, как кто-то с кем-то говорит в автобусе. А потом женщина — своей подруге, а у меня вчера сын умер, да что вы, слышит она в ответ, ну да, отвечает женщина. И через минуту начинает рыдать, зажимая руками рот, отчего рыдания кажутся еще более громкими, и все незаметно отворачиваются, не зная, чем помочь, но женщина рыдает всё громче, и на следующей остановке многие выходят, и я с ними, в общей суматохе.

Я в туалет, говорю тем, кто сидит за столом, и чуть потянув на себя скатерть, встаю и выхожу, в коридоре тихо, и приглушенно звучат голоса, молодой человек заканчивает свою историю, и все начинают смеяться. Возвращаясь из туалета я иду по коридору, вдоль белых дверей, и захожу в другую комнату. Через пол часа ко мне заглядывает друг, ты же сказала, что в туалет, удивляется он. Да я пишу просто, мысль появилась, говорю я быстро, махая на него рукой. Он уходит, дверь раскрывается и на пороге какая-то блондинка с огромными серьгами, а что это ты тут делаешь, пишу, отвечаю, это еще за чем, говорит она, и умирает со смеху. А вам никогда не приходилось ли об этом думать, спрашиваю я у своей преподавательницы. Да как-то вот, не задумывалась, отвечает она с неудоумением на лице, да и какое это вообще имеет значение, не всё ли равно, добавляет подумав. Я стою у окна и смотрю на небо, красивое, усмехаясь говорит мой друг, который, оказывается, притаился у меня за спиной. А небо сине-серое, как дождь, размазанный по асфальту; и на нем апельсиново-желтым блестят окна домов. Скоро небо провалится в карман ночи, и оттуда его уж не скоро достанешь. Я ловлю последнюю синеву, поздневечерние краски, и опять кто-то появляется за моей спиной, слушай, там уже чай остывает. Начинайте без меня, говорю я быстро, но это ведь твой День рождения, слышу в ответ обиженный голос, да, это для всех повод вкусно поесть, отвечаю я. Люди расходятся, я собираю пустые тарелки и несу их на кухню. Перед тем, как гости разошлись, он опять собрал всех в своей комнате и крутил ручку старого граммофона, и все удивлялись, спрашивали, откуда такой редкий предмет, и он говорил, что от его прадеда, все восхищались и почему-то говорили, что никогда не слышали такой красивой музыки, а он продолжал крутить ручку, и музыка выползала из старой пластинки, сдернутая с неё острой граммофонной иглой. Несколько лет назад я торопилась на последний поезд метро, но все же стояла рядом с ним вот в этой вот комнате, и он также крутил ручку старого граммофона, и мне казалось, что это какая-то особенная музыка, и чтобы не сболтнуть лишнего, я только говорила, ах, как красиво. Видя мое смущение он чувствовал себя увереннее и повторял, что граммофон достался ему от прадеда, и я кивала. Потом были долгие приготовления к поездке, в которую мы так и не отправились. То ему недоставало денег, то билеты уже закончились, под конец появилась работа, от которой он не мог отказаться, хотя за нее ничего не платили, а потом выяснилось, что он не особенно хотел ехать в мою страну — далеко и холодно. Но если тебе здесь у нас неловко, не нравится, а там было действительно лучше, то почему бы тебе не вернуться, сказал он мне как-то недавно, оторвавшись от телевизора. Дело не в том, что там было лучше, ответила я, покачав головой. Понимаешь, не с кем поговорить, писала я тогда в письме своей подруге. А твой новый друг, удивлялась она, когда я ловила ее голос в телефонной трубке, а он не знает всей этой жизни, отвечала я ей. Он мне только одно отвечает, и зачем ты обо всем этом думаешь, нельзя ли как-то попроще, не впадая постоянно в депрессию, объясняла я ей. Не все живут чувствами, говорила она мне с укором. Какие уж чувства, ему вообще на меня наплевать, просто необычно, что у него любовница из далекой страны, шутила я в ответ, но мне самой было несмешно. Когда я жаловалась ему, что не могу сдать экзамены, так как вечерами работаю — раскладываю по коробкам ботинки — да и вообще технические термины на чужом языке нелегко запомнить, он, посмотрев на меня, сказал, да, жизнь нелегкая штука, да и кто обещал, что будет иначе, и завернувшись в теплый плед, продолжил читать комиксы.

Есть у вас хобби, спрашивал работодатель, глядя мне в лицо, словно пытаясь высмотреть в нем подвох, я пишу, ответила я, и замолчала. Сказки, переспросил он в шутку, в некотором роде, ответила я. Страна богатая, города разбухают от магазинов и ресторанов, дома украшены скульптурами, как торты кремом, бери и ешь, но в рот уже не лезет. За эту красоту здесь друг другу выкалывают глаза — мол, посмотрел и хватит. В институте какой-то парень выкрал у всех планы, подготовленные долгими ночами, и перерезал провода у компьютеров — надеялся, что только он сдаст экзамен, а остальных выгонят — но его вовремя раскусили. У хорошего знакомого я спросила, где я могу найти работу, почему бы тебе не спросить в мясной лавке, там часто требуются уборщицы, крови ведь сколько натекает за день, дает он мне совет, я ведь все-таки три иностранных языка, отвечаю я. Это что, переводит он разговор на другую тему, тут такое с иностранцами с юга вытворили, заставили их стоять в очереди за документами, а инвалидам отказали в работе только потому, что сотрудникам полагалось стоять, нет, ну ты представляешь, возмущается он. Мой друг крутит ручку своего граммофона, только когда гости собираются уходить, когда же никто никуда не спешит, он предпочитает музыкальные файлы на своем компьютере. У меня уже за миллиард перевалило, как-то похвастался он. Но ты ведь не музыкант, сказала я в ответ, нет, думаешь, легко вот так вот ноты выучить, удивился он, посмотрев на меня в упор, и добавил, в моем возрасте такую информацию уже не одолеть, родители же в свое время в музыкальную школу ходить запретили. И действительно, в этой стране излишняя мысль запрещена, жить принято запросто — так, как поезд скользящий по рельсам — они здесь тоже, кстати, бесшумные, говорят, рельсы придумали новые, без стыков. В городе повсюду стрелки, собор, прачечная, мясник, церковь, туалет, кино, ресторан, рынок, музей. Ползаешь между домами, как по лабиринту, из которого живым не выйти, голова задрана вверх, глаза ловят стрелки, ноги перебирают в их направлении, всякая мысль сомнительна. Я тебе уже объяснял, говорит он, в городе только два приличных ресторана, один рыбный, другой мясной, я их обозначил звездочками на карте. А как же все прочие, их же еще штук двадцать наберется, удивляюсь я, в те даже не заглядывай, это для туристов, говорит он, повышая тон. Что ж, может быть, завтра откроются новые, предполагаю я, об этом даже не думай, отвечает он, в городе уже всё есть, новые предприятия устраивать запрещено — всё просчитано, всё работает. Чего же тебе еще, богатая успешная страна, кричит в телефонную трубку моя подруга, это не люди, это цветы, которые растут в горшках, отвечаю я. Не это самое страшное, орет она, постарайся привыкнуть. Как-то уже я с ними говорила о том, что во всем мире люди живут не так, но они только отвечали, что больше не путешествуют, и в своей стране есть что посмотреть, дай бог, чтоб до смерти хоть половину изъездить, в каждой деревне музей и исторический памятник. Знаете, у них там революции, голод и наводнения, вы бы хоть съездили, взглянули, но вот еще, такой риск на себя брать, в ответ они только усмехаются, и добавляют, и так им отправляем старые кофты и полезные советы, как изменить политический режим, а заодно уж и саму страну свернуть в нужную колею.

Связаться с Никой Дубровой можно
при помощи почтового ящика
artnouv@gmail.com, до востребования