|
|
Стихи Ты не скучай, ты побольше всего качай. Слова - как о стену горошины, в пустоту брошены, как в очаг, и плодятся как мухи, как саранча, в них нет ничего хорошего, но ты всё равно качай. И продолжай, читай. Свети, оплачивай их счета, ведь знаки живут не сами: мы их кормим собой, часами, они живым не четá и не меняются ни черта, им не лечь белыми волосами туда где финишная черта. Ты узнавай, расти. Как плоть на твоей кости, слова образуют кокон, в котором смеётся бог, он, когда твой день позади, тихонько просит: пусти, вон за окном дорога, и ты отдаёшь ей стих. И помни, не забывай. Садясь, например, в трамвай, откроешь какую книжицу, и чувствуешь, будто движешься сквозь их дурацкий май. Ты все их в себе храни. Слова не живут, они совсем как кусты, корнями елозят в огромной яме, куда побросали дни. И погружайся, дальше. В пространстве словесной фальши неверно всё, что ты скажешь, и никому ничего не докажешь, как вишенкой плавать в каше. Ты делай себя из них. Казалось бы, смысл возник, но слышишь скрежет? Возможно, режет корову её мясник. Ты не забывай слова. Собака мертвее льва. В букварь заползает Аз. Что кроме них у нас? Что в сердце дрожит иглой, холодной щемящей мглой, и будто снится, к огням станицы приблизился волчий вой. Слова ли ведут в овраг? Словами ли скажешь "враг"? Словами ли скажешь "друг"? А прикосновенья рук? И почему тогда: года, города, всегда, мы теряя надежду, так и кружимся между какими-то нет и да. вслед за стаей облезлых дворовых псин катится солнечный апельсин. мы превращаемся в пауков нервные жгутики тянем-потянем липкая мякоть, укол, укол, инопланетяне моя бабушка добывала нефть безумие жило в её глазах не дашь колокольчиком позвенеть? теперь я всё узнал сам и стал как лиса, не быстр, а себе на уме, словно не я живу как набухшая клякса или истошный визг или пуля застрявшая в свином жиру зачем ты неровностями письма измучал бумажное вымя? ты или дебил, или сходи с ума ишь, середину огрызка выел прилечь на скрипящий металл кровати оттянуть прозрачные паутинки-жилы и оторвать их чтоб с хрипом вылезло вон и жило Я скользнул в чью-то тень по банановой кожуре - целый день ходят голые там по адской жаре. У них склизкие головы, они выплавляют из руд группу риска, как ириска в их чёрном рту изумруд, а станешь близко - с визгом они тебя изорвут. Я скользнул в чей-то выдох, в старый усталый вздох - до луны недовыто миллионов сто километров рулонов мягкого полотенца. А в раю ходят девственницы и никуда не деться. Кто-то крутит нас словно радиоприёмник, сломанный ударами и осколками бомбы, впечатывающими в грудь треугольники металла. Сидя на подоконнике, печатаю это устало, зная, что спать порá, с утра еда и работа, но тени водят парад, а с тенями сложно быть подлым, и я забываю о подлости. Шуршат крылья реликтов. В пыльной затылочной области - клёкот солнечных бликов. Вспоминая, проваливаюсь в неуклюжие бездны, где шевéлятся пальцы, кусочки ваты и лезвия, где мы ни в чем не виноваты, но кричать бесполезно, а молчать глупо. Где картонные губы и усталость металла, и трещины из трупов ползущие по литаврам, где в пальцах безумия мнётся спящая нерпа, а вода из колодца смотрит в глубокое небо. Это внутри, как грифель в карандаше, это как уголь у микрофона в сердце, в который личико из папье-маше прошептало: прости, и теперь уже не надейся. Не надейся, что зелёной будет трава. Мимо мёртвой собаки тихо пройдёт караван. Чёрная неба плоть сняла медальон луны и пытается уколоть, заблудить, увести в холмы. Теперь всё - лишь тень, система координат. Лабиринты стен станут твой милый дом. Это была не просто ещё стена, не просто песчинка в вершине железных тонн, теперь не выйти, чёрточка - значит дверь, а в лабиринте - лев, и змея, и вепрь, и ускользает нить, оставляя шов. Теперь не выйти, куда бы ты ни пошёл. Рамка прижала к стенам простой пейзаж: речка и горы, лес, на опушке - люд. Кого-то хоронят, и кажется, снова заживо. И хорошо, что плачут, а не плюют. Наc ждёт дно и каменная кровать, остаётся выть или бунтовать - так давай по плиткам ходить конём, в темноту хоботки свои окунём, буду дед я, а ты будь моя старуха, мы отрежем себе по кусочку уха, мы нацелим бельма на яркий свет, и - на старт, внимание! - Впрочем, нет. А давай в подвале стучать по трубам, и молчать в металлический гладкий рупор. Извлекать пинцетом засор из памяти, извиваться, плакать, скользить и лаять, и если кто-нибудь будет против - молотком внезапно его по морде, потому что дождь - это свежесть, черви, отражения в лужах, шаги вечерние, потому что смысла ни в чём не боле, чем в застывших кáмнях - скульптурной боли, потому что мост над рекой в тумане, и ещё эта бездна висит над нами. Мы застывшие очертанья крика, словно волны и солнечный танец бликов, мы с тобой индейцы, мы инки, майя, а теперь кивни мне, всё понимая. Под окошком шагают седые псы - щекастым жёнам молоко несут. Спины их
стройны, а ещё усы, и если пол дрожит, это их зуд. Под окошком девы крошки
роняют, и стайки чирикающих воробьёв. На углу - кабак и свинья в кляре, за
углом - кто-то кого-то бьёт. - Как бы отсюда съебаться? - на острове думали зайцы. - Эй, зайцы, айда кататься, - из лодки кричал Мазай, - я вам могу поклясться, - так обещал он зайцам, - на берег вас всех доставлю, давай уже, залезай. Зайцы смотрели робко, Мазай поводил вёслами, вода достигала кромки, зайцы сжимались в ком. Тут прямо за лодкой вынырнув, фиолетовый зайчик Зóлинген Мазая позвав по имени, бил в висок его молотком. И сбрасывал в воду тело, и вёсла схватив умело он, плыл вдаль в направленьи северном, безудержно хохоча. А зайцы, такие белые, смотрели на воду талую, на холодную воду талую, подбиравшуюся к плечам. |
